Говорят, Юлий Цезарь обладал редкой способностью делать сразу несколько дел. Единственное место, где я был бы готов с ним посоревноваться — это сортир. Только там я могу пить чай, курить и читать одновременно. Без отрыва от производства.

Не я один, впрочем, такой. Джордж Хеммерстофер, глава немецкого издательства Klo-Verlag, занимающегося производством читабельной туалетной бумаги, утверждает, что «половина всех людей читает в туалете». Именно поэтому г-н Хеммерстофер уверен, что его идея печатать на рулонах детективные и юмористические произведения (и даже классику германской литературы — например, Гейне), обречена на коммерческий успех.

Едва ли не раньше немцев выпуск литературной подтирки освоили японские издатели. В книжных лавках Токио, Осаки, Нагои и других крупных городов уже несколько лет назад можно было приобрести 30-метровый рулон, содержащий сборник произведений современных японских философов. Проект получил название «Как создавать самого себя». Правда, в отличие от господ из Klo-Verlag, японцы решили не публиковать каждый труд целиком. Всем пожелавшим поучаствовать в проекте они предложили тезисно изложить свои творения, отведя каждому автору объем не более трех тысяч знаков. Эдакая хрестоматия современной японской философской мысли.

 

Откуда же пошла эта привычка к чтению в туалете? За немцев и японцев сказать не берусь, а что до нас… Рискну предположить, что изначально «сортирному чтению» в нашей стране способствовали два основных фактора: целенаправленное внедрение в 20-30-х годах XX века всеобщей грамотности и начавшееся тогда же бурное развитие советской периодической печати. С каждой пятилеткой число грамотных и газет стремительно росло, зато с туалетной бумагой, несмотря на все успехи тяжелого машиностроения, была изрядная напряженка. Точнее сказать, в открытом доступе ее было исчезающе мало.

Думаете, преувеличиваю? Да ведь даже держатели для туалетной бумаги в те времена выглядели совсем по-другому: они представляли собой уменьшенное и упрощенное подобие почтового ящика, к которому снизу был приделан штырь для рулона. Штырь неизменно пустовал, зато в «ящике» обычно присутствовала относительно свежая газета — иногда разорванная на аккуратные осьмушки, а иногда и относительно целая. Человек входил в кабинку, устраивался поудобнее и принимался мять в руках кусочек «Правды» или там «Комсомолки» (газетная бумага все же заметно жестче туалетной), машинально пробегая глазами текст. Так постепенно рождалась привычка читать «за этим делом», у многих превратившаяся в условный рефлекс.

 

«…Не люблю читать в сортире, потому что через два часа батарейка на ноуте сдыхает». Этот дивный коммент я недавно выловил из «Живого журнала».

У меня, признаться, ноутбук в санузле тоже не прижился. Вроде и батарея держит неплохо, и до розетки в случае чего длины провода хватит. Но быстро утомляет необходимость держать на коленках три с лишним кило живого электронного веса. Можно, конечно, пользоваться наладонником. Но те, что доступны сейчас, на мой вкус, для чтения книг приспособлены мало. Остается дожидаться удобных, эргономичных book-reader’ов.

Хотя… Со старой доброй бумажной книжкой все равно как-то по-другому себя чувствуешь. Как-то уютнее, что ли.

 

У многих моих приятелей и знакомых, как и у меня самого, в туалетах целые залежи печатной продукции. У одной прекрасной барышни там даже висит политическая карта мира, а другая умудрялась учить в сортире алгебру, ибо это место в доме было самое тихое, спокойное и безлюдное, а потому способствовало наилучшему сосредоточению на предмете.

Есть и еще один существенный момент. Макс Фрай устами одного из своих героев как-то подметил, что нигде человек не чувствует себя в такой безопасности, как в собственной уборной.

Как вы, не знаю, а я готов подписаться под каждым словом. Еще в детстве я понял, что сортир — то самое место, где я с легкостью могу укрыться от почти любых неурядиц, вроде хождения в магазин, садово-огородных работ, делания уроков и прочих малоприятных бытовых мелочей.

Я его и теперь так воспринимаю. Сортир — единственное место в нашем переполненном людьми мире, где я могу обрести столь необходимую каждому человеку вещь — свободу.

 

В 1937 году Владимир Набоков с семьей поселился в Париже, куда перебрался из Берлина. Семья Набоковых жила в весьма стесненных условиях.

Илья Фондаминский, один из редакторов ведущего журнала эмиграции «Современные записки» взволнованно рассказывал их общим знакомым: «Поймите, писатель живет в одной комнате с женою и ребенком! Чтобы творить, он запирается в крошечной уборной. Сидит там, как орел, и стучит на машинке».

Впрочем, по другой версии, Набоков писал, поставив доску с пишущей машинкой на унитаз, а вовсе не восседал на стульчаке «орлом».

Парижский период творчества писателя ознаменовался выходом романа «Дар». Тогда он закончил свой первый роман на английском языке «Истинная жизнь Себастьяна Найта». Во французских изданиях выходят набоковские переводы Пушкина, а также статья «Пушкин, или Правда и Правдоподобие».

 

Прежде чем стать рулоном, она была губкой, початком и даже гусенком
Книги-убийцы