Почему-то у меня неизгладимым образом складывается ощущение, что когда я говорю о людях печатным образом, то говорю о них плохо, хотя при этом ничего о них плохого не думаю. Петрула Терзаки – экс-гречанка, беженка, атеистка — идеальный человек для моих статей, так как о ней можно сочинять все, что душе угодно и быть уверенным, что ее ни малейшим образом не тронут ни клевета, ни похвала, а даже если и тронут, то лишь на самую малость. В любом случае, мои друзья были, мягко сказать, не слишком потрясены Петрулой. Мы стояли на холоде возле Библиотеки, под Достоевским, ваянным в гранит в попытке слезть со своего каменного коня, и вот тогда-то я встретил впервые Петрулу, сумасшедшую иностранку, тщетно пытающуюся продать какие-то самодельные открытки. Она первая к нам и обратилась, на английском, и тут же не дав никакого времени ответить на поставленный ей же самою вопрос «А не студенты мы ли?», понесла что-то длинное, бессвязное, о судьбе мироздания, политике, геноциде, иногда вставляя отдельные слова на русском, видимо, подхваченные за время пребывания в России и для нее актуальные: «ненависть», «охрана», «милиция». И никого из нас ни в коей степени не волновало, не удивляло то, что она несла. Пусть в действительности, как рассказывала эта героическая женщина, она пришла пешком из Голландии, пусть она потеряла брата и отказалась навсегда от своей солнечной Греции, пусть она нещадным образом клеймила все власти вместе взятые — все это был лишь смешной анекдот, по крайней мере так думал молодой повеса... Друзья как бы тоже ухмылялись, посматривая на нее, беззубую, безумную. И мне сделалось ее жалко, я подумал, чем же она занимается тут, в Москве, иностранка, у которой в давно просроченном греческом паспорте стоит истекшая русская виза, на которой белым по желтому написано «Туризм». Какой же это «туризм», когда человек живет где придется, подвергаясь избиениям со стороны сердобольных властей, и зарабатывает продажей открыточек собственного изготовления. Да и просто по всей ее наружности как-то читается, что вот уже многие годы она существует в броуновском движении бродячей жизни. Еще Петрула показала свои болячки, которые ей наделали всякие милиционеры. Скорбное зрелище, только сердце мое что-то замолчало, не в состоянии ничего мне подсказать. Почему же так получается, что человек, который носит в своем кошельке, а она все это показывала и рассказывала, фотографию своего возлюбленного и леса, по которому она, тогда — маленький ангел, каталась на велосипеде, настолько забыл самого себя, а официальным суконным языком, по паспорту, весь образ ее жизни называется «туризм»? В общем, Петрулу всерьез никто не воспринял. Туристка, да и все тут. Я хотел было предложить ей переночевать, но осекся: «А нужно ли?» Может, ее нужно взять за руку и ткнуть лицом в экран зеркала, но что она там увидит: буковки, рисуночки, квадратики... Я не Ги де Мопассан, чтобы описать нужду настолько хорошо, чтоб вызвать у благодарного читателя cлезу раскаяния за общечеловеческую жестокость. Наверное, я сам нужду претерпеваю, и у меня в паспорте тоже много всего странного значится, а также я действительно хотел на минуту Петруле помочь, а потом подумал: может быть, это она мне поможет.

И я с нею встретился снова. Она была пунктуальна, мила, много говорила о политике, ехала при этом с вокзала, где провела ночь, а я — откуда-то из гостей, где был не меньший вокзал. Мы съели с ней по пирожку у ларька. Ей пирожок очень понравился, гораздо больше, чем он того заслуживал; я, может быть, вообще постеснялся бы такой пирожок продавать. Потом мы пили кофе. Я его выпил моментально, а она медленно, маленькими глотками, с какой-то легкой ленцой, словно это был ее пятый кофе за сегодняшний день. Потом она показала мне те самые фотографии: лес, брат, возлюбленный, она в молодости, довольно симпатичная, какие-то упитанные греки, и я повел ее в редакцию, но вовнутрь пригласить ее застеснялся, так как, во-первых, сам там недолго работаю, а во-вторых, все-таки она как бы того.. пахнет. И она ждала в подъезде, пока я позову фотографа. Зря, наверное, я постеснялся. Вообще она — абсолютно нормальная женщина средних лет, просто вопрос  мутный, что такое «нормально». Почему у нас в стране страх охватывает душу за тех, кто считается группою людей большей по количеству, за «ненормальных». «Нормальный» создает «норму» «нормальности», вот и знает поэтому, где «ненормальный», а спроси «ненормального», где «ненормальный», что он в ответ скажет? Ведь так или иначе у него тоже есть его личная «ненормальная норма», ведь у человека в голове всегда есть для самого себя дно, граница, рамка, лимит, не так ли? Особенно в России, где мы очень любим бывать «в границах», так вожделея миф о «загранице». А как поступить в обществе с теми, кто за границей побывал и в миф этот не верит? Посадить, как сажали, или отпустить, как у нас отпускают — с концами? Ясно, раз ты не принимаешь «норму», значит ты за «нормой», то есть ты «ненормальный». И у меня душа за ненормальных болит. В России особенно, где по-прежнему пахнет коллективным духом. Мы стояли в парке и фотографировали Петрулу, а она нам опять показывала всякие синяки, полученные от милиционеров, когда они отняли ее рисунки. Зачем же милиции рисунки? Наверное, патрулируя, они привлеклись «какой-то бальной, которая стаит, чево за дила», а может быть, просто график выполнять надо было. В общем, купил я парочку Петрулиных открыток да и попрощался с нею. По поводу «болезней общества» я с ней согласный, в чем никогда не сомневался, но только, когда ты сам болен сильнее общества, собственная болезнь добавляет совершенно неправдоподобных красок, и, окунувшись в эти краски, первое, что хочется — принять душ, хотя человек я... Хотел думать всегда — без границ, стойкий на запахи.