Я принял решение уйти из университета и, хотя я предупредил всех об этом решении уже давно, принял я его по-настоящему всего пару минут назад, пробудившись с похмелья.

В чем же я, к удивлению своему, все же разбираюсь? Этот вопрос я задавал себе, ложась ночью спать, тот же вопрос я задал себе с утра, тотчас после пробуждения,
к слову сказать, неприятного. В комнате был жуткий сквозняк, поэтому, проснувшись,
я прежде всего пошел обследовать окна. В окне со странным чувством я открыл для себя, за нечистыми палевыми шторами, вид на Останкинскую телебашню. Она была гладкая и складная, как многофункциональный перочинный нож,
а самый верх ее шпиля застилала курчавая серая туча. Вид у башни был все же странный, казалось, неясным образом опережающий нашу эпоху и связанный больше с буйной фантазией пытливого человеческого ума, чем с реальностью. Возможно, этот ее странный вид был просто прямым следствием плохой погоды, прочно установившейся в Москве
в последние несколько лет (хотя, возможно,
я замечал только плохую погоду). Мне вообще не нравится так просыпаться, взбудораженно, после беспокойного сна, с неприятным ощущением изгибов зимнего ветра в голове. Каждый вечер, засыпая, я мечтал о другом, об изменениях, которые, по-моему мнению, должны были последовать в моей жизни
с утра: новой успешной работе, интересной учебе, занятиях спортом, творчеством.
Но изменений не происходило. Мало того, ночь была невыносима, и часто в темноте я пробуждался от слишком отчетливых ночных видений и замечал через дверь, как на кухне все еще горел свет. Так же часто я просыпался от сильных приступов жажды, вызванной спиртным. Много раз я убеждал себя перестать пить, однако внутренний и внешний дискомфорт не позволяли мне переключиться на то, что меня
по-настоящему интересовало. Мне казалось, что я не способен прямо глядеть перед собой, а лишь упрямо в пол и на собственные ботинки. Я, безусловно, знал, что разрушаю себя, так же как бессмысленно трачу деньги и как убиваю время в тоске. В комнате было холодно, но холод был особенно заметен, когда я садился на саднящий пол, а так как
у меня не было никакого стула, кресла или табурета, я был вынужден садиться на саднящий пол, но сидеть
на нем было неудобно, поэтому я предпочел снова лечь на матрац и что-нибудь почитать, чтобы проснуться окончательно. Мне было по-прежнему страшно подхватить менингит. Из другой комнаты я услышал легкие, царапающие звуки джаза. Это был «Парижский свинг» Джанго Рейнхарда. Прекрасная музыка, от которой становилось как-то безвыходно невыносимо.
Я почувствовал себя заболевшим, но тут же сообразил, что, возможно, единственно верный выход для меня на данный момент —
сказаться больным. Я открыл книгу и полистал ее минут пять. Это были какие-то стихи в переводах Бродского. Там была такая фраза: «Я солдат. А ты — крылья на моем шлеме». Это было длинное и красивое стихотворение о любви. Еще я вспомнил строчки Пушкина: «Смеетесь вы, что девой бойкой /Пленен я, милой поломойкой».
Я представил себе Пушкина на пару с каким-нибудь столичным другом на далекой уездной станции, где они остановились, чтобы сменить лошадей, и там как раз мыла пол некая осанистая девушка из местных...
Так вот, когда, как сейчас, наступает похмелье, как благодать, время становится мягким, непременно тяжелым, влажным, как соленая волна или прядь мокрых волос, ниспадающих обреченно на лоб,
от которых всегда ждешь перемены, когда они высохнут, но они высыхают, а прическа не преображается. Перемена, которой я жду, надеясь, но где она? Музыка из соседней комнаты, как бессвязный урок по мастерству неслышимого пения. Я никогда не учился петь, однако этот свинг так и норовит заставить мой рот открыться, и тогда я издаю немые звуки, как рыба, которую достали
из ее синего аквариума. Это очень забавно.
И опять я спрашиваю себя с предельной честностью: «В чем же я разбираюсь?»
Я принял решение уйти из университета и, хотя я предупредил всех об этом решении уже давно, принял я его по-настоящему всего пару минут назад, пробудившись с похмелья. И вот я на своем матраце листаю книги,
а потом какие-то альбомы по искусству —
Филиппо Липпи, Пепо Чимабуэ,
Фра Анжелико. Раннее Возрождение, когда я путешествовал по Италии, буквально пронзило мое воображение светом. Синий цвет у Липпи, глубокий, как цвет глаз с расширенными зрачками, в которых преображается мир, а за окном, насупившись, глядит в мою маленькую комнату башня.
И мне неловко от досады и простуды, и все смешивается, а это очередной день из жизни. Будущее удивительно закрыто, но сквозь двери я слышу свинг. Франц Кафка после очередной бесонной ночи отправляется
на работу. Он — мелкий клерк, хотя
на службе его ждет «будущее», но он как-то стесняется этого «будущего». Он чувствует себя, как леопард, который врывается в храм и вылизывает кровь из алтарных сосудов и делает так каждый день, пока власти храма не решают внести это вторжение
в протокол службы, и так надругательство над святыней становится частью святыни. Потом он возвращается домой после утомительного однообразного рабочего дня и, стоя на подножке трамвая, размышляет, с четкостью осознавая отсутствие какой-либо уверенности насчет своего положения в этом мире, в этом городе, в собственной семье. Перед ним пассажирка — интересная девушка. Он пристально изучает ее,
ее обильные каштановые волосы, ее маленькие уши, тень на их ложбинках.
Ему бесконечно странно, «как это получается, что она не дивится себе,
что она не раскрывает рта и ничего такого не говорит?» Может быть, это и есть та прелестная пушкинская поломойка
с концентрированно синими глазами, как платья ангелов на фресках Филиппо Липпи в Сполетто. Я чувствую, что мне просто необходимо выпить кофе, чтобы как-нибудь отвлечься от этих рассуждений. Университет, как далекая гора, возвышается над моими плечами. Я больше не знаю, в какой стране жить. И тем более, откуда взять деньги
на кофе. Моя дипломная работа по Кафке завела меня в абсолютный тупик.
Я вспоминаю, что около дома открылось кафе «Грабли», и там есть угол, заставленный высокой кадкой с пальмой, именно туда мне хочется пойти, чтобы выпить кофе.
Я знаю, что в одной из книг заложено сто евро, которые мне нужно обязательно отдать в самое ближайшее время. Машинально надеваю прокуренные шмотки и беру деньги. Обувшись, я довольно заметно прихрамываю, так как новые ботинки мне сильно натерли ногу. По холоду я обхожу все окрестные обменники, пытаясь тщетно поменять лишь чуть-чуть от ста евро и получить причитающуюся мне сдачу. Я прохожу четыре раза мимо Макдоналдса, издающего вонь, наверное, не менее сладкую, чем от помойных ведер, из которых кормили превратившегося в страшное насекомое Грегора Замзу в «Превращении». Наконец я меняю бабки в Сбербанке. Сегодня воскресенье, но он открыт. «Возможно, отрабатывают праздничные дни», — думаю я.
Очень аккуратный служающий, «клерк», придирчиво смотрит в лупу на мою радужную банкноту. Педантично и медленно он отсчитывает сдачу — все теперь позади,
я покупаю пачку Muratti и направляюсь пить кофе в «Грабли». На входе две случайные женщины в меховых шапках громко сообщают, что они сначала зайдут в туалет помыть руки. Я заказываю «эспрессо», но невежливая барменша в кружевном белом фартуке с явным злорадством мне отвечает, что машина сломана, и есть только «американо» — разбавленный водою кофе из объемного кувшина с черной пластмасской на горле. Я согласен на все, лишь бы окончательно проснуться перед тем как снова наступит ночь в этом городе, где дни кротки и пушисты, как ягнята.
За столом за кадкой я открываю Кафку. Читать мне все ощутимее мешает усиливающаяся музыка — «...московских окон негасимый свет». Это те самые окна, из которых виден Кремль, гостиница «Украина» и Останкинская телебашня.